Когда мой сын, Дмитрий, сказал: «Отче, я сделаю ремонт в твоей хрущёвке, деньги уже отложил. А ты пока переберёшься в пансионат для ветеранов», у меня перехватило дыхание. Мы с женой, Людмилой, отдали всю душу нашему единственному сыну. Каждую копейку, каждую минуту — всё вкладывали в него. Ме-|чтали, что вырастет достойным человеком, будет нам поддержкой на склоне лет. Но его предложение о пансионате ударило, как обухом по голове.
Жили мы небогато. Я трудился на автозаводе, Людмила преподавала в школе. Зарплаты хватало лишь на самое необходимое, но для Димы ничего не жалели. Помню, как брал подработку — чинил соседям телевизоры, лишь бы купить ему новые ботинки к школе. Люда годами носила одно пальто, чтобы он мог поехать с классом в Петербург. Мы надеялись, что он выбьется в люди, не узнает нашей нужды. И вроде бы всё шло хорошо: учился прилежно, окончил университет, устроился в московскую контору. Гордились им, хоть виделись всё реже — своя жизнь, свои заботы.
Когда Людмила слегла, Дмитрий навещал редко. Вечно ссылался на проекты, обещал приехать «в следующий уик-энд». Я не упрекал — понимал, молодым не до стариков. Но после её похорон остался один в этой пятиэтажке. Квартира — не роскошь, но каждая трещинка в стенах тут помнит его детство: выцветшие акварели на обоях, проваленный диван, где смотрели «Иронию судьбы», кухонный стол с пятнами от её красной пасты. Менять ничего не хотел, пока однажды сын не заявил, что жить здесь — всё равно что в бараке. «Батенька, тут же плесень! Я всё обновлю — будет как в новостройке!» — расписывал он. Я даже растрогался: заботится, значит.
Пока он не добавил: «На время ремонта определю тебя в хороший пансионат. Там и компания, и медсёстры. Я уже договорился». Меня будто холодной водой окатили. Пансионат? Мне всего-то 65, я сам картошку сажаю, баню топлю! Да, стены облезли, но это мой дом — здесь Люда варила борщ, здесь Дима делал первые шаги. Попытался возразить, но он отрезал: «Не капризничай. Для твоего же блага». Голос твёрдый, а взгляд пустой, будто разговаривает с подчинённым.
Я поверил. Хотел верить. Но ночами стал прокручивать: зачем так настаивает? Почему не предложил пожить у него? Соседка, Галина Ивановна, шепнула: «Это они квартиру потом продадут, пока ты в интернате». Сердце сжалось — неужели мой кровинка на такое пойдёт?
Позвонил, высказал сомнения. Дмитрий взорвался: «Вот всегда так! Ты всю жизнь в жертвах, а я — чудовище!» Но чем громче кричал, тем явственнее я видел правду. Отказался наотрез. Сын хлопнул трубкой — с тех пор три месяца молчания.
Теперь сижу у окна, перебираю старый альбом. Где просчитались? Слишком мягкими были? Или город его изменил — отучил чувствовать? Одно знаю точно: из этой квартиры меня только ногами вперёд. Здесь каждый угол Людиной добротой пропитан. Пусть приходит, смотрит в глаза и объяснит, как решился предать.
По вечерам зажигаю свечу перед иконой. Молюсь, чтобы очнулся. Чтобы вспомнил, как мы с Людой втроём на Новый год ёлку наряжали, как он мне первую двойку со школы прятал. В глубине души верю: где-то там ещё живёт тот мальчик в надорванных штанах. Но если нет… Что ж, мне не стыдно. А вот ему — когда зеркало покажет седину и чужие глаза — будет ли?
Смысл не в стенах, а в том, что ты оставляешь в сердцах. Богатство меркнет, а предательство — рана, которая не затягивается.
