**Беззвучный дождь**
На седьмой день без дождя в Воронеже стояла такая духота, будто сам воздух вот-вот расколется пополам. Всё застыло в напряжённом молчании: асфальт пузырился, лифт стонал, как старик, люди шептались, словно боялись разбудить что-то в спёртом мареве. Даже муха, бившаяся в окно, визжала так, будто знала страшную тайну, недоступную остальным.
Полина проснулась среди ночи — не от звука, а от ощущения. Не шевеления, не шороха — просто чувство, что в темноте кто-то стоит. В комнате было душно, окна наглухо закрыты: ночью сюда пробивались не ветра, а пьяные крики, матерщина и чужая сигаретная гарь. Воздух застоялся, как в подвале, где давно никто не бывал. Тело горело изнутри, будто всё в нём давно иссохло — не от жары, а от чего-то старого, оставленного в прошлом.
На кухне капал кран. Полина встала, босиком, ступая между скрипучих половиц. На полу лежала разбитая чашка, обведённая лужей — будто кто-то только что пил и убежал, не допив. Она жила одна. Никого не ждала. Но теперь это уже не казалось правдой.
Вернувшись в постель, она так и не смогла заснуть. Подушка стала тяжёлой, как камень, простыня прилипала к телу. Что-то грызло её изнутри — не мысль, не голос, а тихое присутствие. Кто-то сидел рядом в темноте и молчал. Это молчание звенело в ушах.
Утром пришло сообщение от матери:
«Хоть бы позвонила. Отцу хуже. Не знаем, что делать. Если бы ты тогда не сбежала…»
Это «тогда» ударило, как нож. Прошло два года с тех пор, как Полина ушла, хлопнув дверью. Не со зла. От бессилия. Отец пил. Мать молчала. Она выбрала бегство. Не за свободой. За тишиной. Тогда казалось — иначе сойдёт с ума. Теперь же не было уверенности, осталась ли в ней та девушка, что когда-то ушла.
На работе всё валилось из рук. Кофе пролился на отчёты, принтер зажевал документы, клиенты орали в трубку. В голове гудело, будто под черепом застрял назойливый комар. Коллеги трещали без умолку, начальник смотрел на неё так, будто ждал провала. Внутри что-то сжималось — не для взрыва, а для обрушения внутрь самой себя.
Вечером у подъезда её остановила тётя Люба, соседка с первого этажа. Та держала в руках пожелтевшую газету и сказала тихо:
— Съездила бы к родителям. Отец — как тень. Мать всё чай пьёт. Ты у них одна…
Полина замолчала. Хотела ответить, но слова застряли. Только кивнула. И в этом кивке было не согласие, а… последнее тепло. То, что ещё не вымерло до конца.
Ночью она почти не спала. Вспоминала табуретку у печки, стакан чая, потрескавшуюся раму окна. Почему именно это? Простые вещи, но от них щемило сердце.
Утром она собрала вещи. Поезд в Елец шёл чуть больше трёх часов. Всё это время она смотрела в окно, не думая. Просто смотрела, чтобы не чувствовать.
Отец лежал в той же комнате, где когда-то стояла её раскладушка. Тень человека. Молча всматривался в её лицо, будто искал ответ. Мать варила щи, называла его по имени — словно пыталась удержать здесь, в этом мире, одним лишь голосом. А Полина сидела рядом. И впервые за два года тишина в этом доме стала не пустой — а живой.
На третий день он попросил воды. Потом — подняться. Шёл, цепляясь за стены, но упрямо. Мать шептала:
— Будто ожил… Наверное, чувствует, что ты дома…
Полина не отвечала. Просто была рядом. Варила кисель. Вытирала пыль с подоконника. Рассказывала отцу, как в детстве, о книгах, о случайных покупках. Он слушал. Иногда улыбался. Иногда просто сжимал её руку.
На четвёртый день пошёл дождь. Без грома, без ветра. Просто вода. Живая. Настоящая.
Через неделю отец встал сам. Взглянул на неё и сказал:
— Прости. За всё.
Он не уточнял, за что. И не нужно было. Два слова — а в них вся жизнь. Она кивнула. Не сразу. Сначала проверила взглядом — он ли это. Потом — кивнула. И впервые стало тихо по-настоящему. Без злости. Без боли.
Полина осталась ещё на неделю. Носила продукты, читала вслух, просто молчала рядом. Потом уехала. С тех пор звонила родителям каждую неделю. Без причины. Просто — чтобы не оборвалась нить.
Иногда, засыпая, она слышала, как в соседней квартире кто-то ставит чайник. Этот звук был обычным. Но в нём была вся жизнь. Вся связь. Весь дом.
На всякий случай.
