Дом, где кончается возврат
— Ушли. Сбежали. Будто я им чужой. За что? — Пётр вытер лицо ладонью, глядя в окно, за которым с утра моросил дождь. Жёлтый свет фонаря дрожал на подоконнике, вытягивая тень до кухонного стола, где стояла недопитая кружка чая. Часы отмеряли время, напоминая о пустоте, в которой он теперь жил.
Он снова был один. Новая жена, Валентина, спала в соседней комнате. А дети… Дети молчали. Маша и Даша. Когда-то они смеялись, бегали босиком по квартире с куклами. Теперь — тишина. Он воспитывал их строго. Не баловал. Думал — закалит. Пусть станут крепкими. Но, видно, переборщил. Или просто не нашёл слов, когда душила боль по первой жене, умершей в родах.
Помнил, как хоронил её. Как держал новорождённого сына, не зная, что с ним делать. Решил быстро, по-мужски: отдал в детдом. Лучше так. Девочек оставил. Думал — справится. Но не вышло.
Через полгода привёл Валентину. Она варила щи, штопала носки и молчала. Девочки смотрели на неё с ненавистью. Шёпот за стенами. Слёзы. Он кричал. Иногда бил. Ведь отец вправе. Он же работает, кормит. Завод, смены, усталость. А дома — ни любви, ни благодарности.
Даша сжалась в комок. Ходила тихо, будто тень. Маша спорила, хлопала дверьми. Обе стали чужими. А потом и вовсе исчезли. В один день. Без слов.
Он искал их — звонил в школу, ходил по знакомым. Бесполезно. Уехали в Самару. Сняли комнату, устроились в магазин. Живут. Без него. Уже пятый год.
По вечерам он сидит на кухне, слушает радио. Пьёт чай с сахаром, курит у окна и вспоминает, как Даша в пять лет прижималась к нему, а Маша просила почитать «Конька-Горбунка». Будто это было в другой жизни.
Иногда кажется: вдруг вернутся? Постучат. Спросят: «Пап, как ты?» Он представит, как кивнёт и скажет: «Садитесь. Чайник закипел». И только тогда разрешит себе заплакать.
Но чаще думает иначе: не вернутся. У них своя жизнь. Забыли. И это «может быть» гложет сильнее самой правды.
Тем временем в Самаре, в хрущёвке с облезлыми обоями, Даша наливает чай, а Маша вытирает стол. За окном — поздняя осень, ветер гонит листья. Даша вдруг спрашивает:
— Может, когда-нибудь… навестим его?
Маша замирает.
— Только если простим. Пока — не готовы.
Они помнят. Как дрожали, услышав его шаги. Как мачеха шипела: «В углу стоять!» Как Маша ночью прикладывала мокрое полотенце к синяку на спине сестры.
Однажды Маша сказала: «Хватит». Даша кивнула. Взяли рюкзаки, фотографии, скопленные пятисотрублёвки — и ушли. Ехали в автобусе, держась за руки. Плакали. Но не оглянулись.
Самара приняла их без слов. Сначала — койка в хостеле. Потом — комната в коммуналке. Маша мыла полы в кафе, Даша раздавала листовки. Потом стало легче. Научились ценить маленькие радости: новую занавеску, банку варенья, первую зарплату.
Прошли годы. Они не говорили о том доме. Не потому что забыли. А потому что до сих пор больно.
Но однажды Даша скажет:
— Хочу, чтобы он понял. Не извинился. Просто осознал.
А Маша добавит:
— Может, он тоже боится. Как мы тогда.
И это будет правдой. Потому что даже разбитое гнездо манит не для возврата. А чтобы однажды закрыть дверь — без злобы. С тишиной в сердце.
А пока — они живут. Вдвоём. Выстояли. Стали свободными. И в этом — их победа.
