Тряпка в моей руке была влажной и тяжёлой, но жирное пятно на линолеуме не поддавалось, будто вцепилось в пол намертво, как и всё в моей жизни, что я годами пыталась отмыть, привести в порядок, скрыть от глаз, словно если стереть грязь, то исчезнет и причина, по которой она появилась. В кухне стоял запах порошка и горячей воды, бельё громоздилось в тазу, и я вдруг поймала себя на мысли, что это и есть мой привычный мир — тишина, работа руками, одиночество и бесконечное чувство, будто ты всегда убираешь последствия чужих решений.
Телефон зазвонил резко, без предупреждения, словно кто-то ударил по стеклу. Имя на экране заставило сердце сбиться с ритма — Надя. Моя девочка. Беременная. Долгожданный внук. Я улыбнулась прежде, чем успела испугаться, и эта улыбка исчезла в ту же секунду, когда я услышала её голос.
— Мам… мне плохо… живот… — она говорила так тихо, будто каждое слово давалось через боль, через усилие, через страх.
Я не успела ничего ответить.
В трубке раздался странный вдох, будто воздух внезапно закончился, а потом связь оборвалась, оставив после себя глухую, мёртвую тишину.
— Надя? — я закричала, не узнавая собственный голос, уже набирая номер снова, снова и снова, но телефон лишь равнодушно гудел.
В тот момент я уже знала, что случилось что-то страшное, и это знание не оформлялось в слова, оно жгло внутри, поднималось холодной волной от живота к горлу, лишая способности думать. Я вылетела из квартиры, забыв закрыть дверь, схватила плащ, сумку, даже не понимая, что беру с собой, потому что всё, что имело значение, осталось там, на другом конце оборванного звонка.
Такси мчалось по раскалённому асфальту, водитель поглядывал на меня в зеркало, но ничего не спрашивал, и я была благодарна ему за это молчание, потому что любое слово сейчас могло разорвать меня окончательно. Я звонила Сергею, её мужу, сжимая телефон так, что пальцы побелели.
— Наде плохо. Где ты? — писала я, потом звонила, потом снова писала, но его номер молчал, будто его никогда и не существовало.
Дверь в квартиру дочери была приоткрыта.
Это был тот момент, когда внутри что-то оборвалось окончательно.
Я вбежала, крича её имя, и увидела хаос, который не мог появиться просто так — перевёрнутое кресло, осколки стекла, разлитый сок или вино, смешанный с чем-то тёмным, и телефон на полу, всё ещё светящийся, как последний свидетель того, что здесь произошло.
Она лежала на боку, неестественно бледная, с рукой, прижатой к животу, будто даже теряя сознание, она пыталась защитить своего ребёнка.
— Надя… доченька… — я опустилась рядом, трясла её, шептала, умоляла, но её тело было тяжёлым и безответным, а холод на лбу пугал сильнее всего.
Скорая приехала быстро, но мне показалось, что прошла вечность, за которую я успела пережить тысячу смертей. В машине врачи говорили сухими, отточенными фразами, а я ловила каждое слово, пытаясь зацепиться хоть за что-то.
— Ребёнок жив… пульс нестабильный… кровотечение…
В больнице меня оттолкнули от операционной, и дверь захлопнулась с таким грохотом, будто поставила точку, за которой уже ничего нельзя изменить. Я сидела в коридоре, сжимая руки, и молилась так, как не молилась никогда в жизни, потому что страх забирает гордость, сомнения и прошлые обиды, оставляя только одну просьбу — пусть они выживут.
Когда врач вышел, я поняла всё по его глазам ещё до того, как он заговорил.
— Ребёнок родился. Мальчик. Недоношенный, в реанимации. Мать потеряла много крови. Сейчас в коме.
Эти слова разрезали меня изнутри, но я не закричала, не упала, потому что если ты мать, ты учишься стоять даже тогда, когда внутри всё превращается в пепел.
Я бегала между двумя отделениями, между кювезом, где мой крошечный внук боролся за каждый вдох, и палатой, где моя дочь лежала неподвижно, подключённая к аппаратам, и шептала ей, что она должна вернуться, потому что её сын ждёт её, потому что мир без неё не имеет смысла.
Сергей так и не появился.
Ни звонка. Ни сообщения.
Ночью, в коридоре, я случайно услышала разговор медсестёр о какой-то шумной вечеринке на яхте, и что-то в этом смехе, в этом слове «яхта» заставило меня замереть. Я увидела видео на чужом телефоне и узнала его сразу — белый костюм, довольная улыбка, женщина в красном купальнике, фейерверки и предложение руки и сердца.
В то самое время, когда моя дочь лежала между жизнью и смертью.
Я взяла телефон Нади, который забрала из её квартиры, и увидела сообщение, пришедшее за минуту до её падения.
«Твой муж теперь мой».
К нему было прикреплено фото, и сомнений не осталось.
Я смотрела запись с камеры в гостиной снова и снова, видела, как она читает это сообщение, как пытается дозвониться, как её голос дрожит, когда она шепчет его имя, и как её ноги подкашиваются.
Слёзы текли сами, но внутри уже поднималось что-то другое — холодное, твёрдое, решительное.
Я собирала доказательства молча, методично, как всю жизнь собирала чужие осколки, только теперь это были не пятна на полу, а факты, цифры, чеки, билеты, выписки со счетов, оплаченные её деньгами подарки для другой женщины.
Когда я заблокировала счета, он наконец объявился.
— Ты пожалеешь, — шипел он в трубку, — ты не имеешь права.
— Ты лишился этого права сам, — ответила я спокойно, удивляясь тому, как твёрдо звучит мой голос.
Суд стал финальной точкой его двойной жизни. Его улыбка исчезла, когда на экране появились видео, документы, записи, и особенно тогда, когда включили момент падения Нади, потому что даже самые циничные люди в зале опустили глаза.
Он остался ни с чем.
А я осталась с дочерью, которая медленно, мучительно возвращалась из тьмы, и с внуком, который учился дышать, сжимая крошечные пальцы в кулачки, словно с самого рождения знал, что ему придётся бороться.
Я сидела рядом, держала их за руки и понимала, что иногда справедливость приходит не сразу, но если ты не отворачиваешься, если идёшь до конца, даже после самой страшной ночи может наступить утро, ради которого стоит выжить.
