Когда в соседней комнате что-то тонко и жалобно звякнуло, Агриппина вздрогнула так, будто звук прошёлся по её нервам ножом. Кастрюля с водой качнулась, задела край плиты и опрокинулась, разливаясь по полу, но она этого уже не видела, потому что бежала, почти летела, чувствуя, как внутри поднимается знакомая тяжёлая волна злости, усталости и раздражения, копившихся годами.
Посреди комнаты стоял внук, маленький, худенький, с растерянными глазами, в которых уже плескался страх, а у ног его лежали осколки старой фамильной вазы, той самой, что ещё мать Агриппины берегла как память о доме, которого давно не существовало.
— Что ты натворил?! — взвизгнула она, и голос её сорвался на визг не потому, что было жалко вазу, а потому, что жалко было себя, свою жизнь, своё одиночество, своё вечное ощущение, что всё идёт не так, как у людей.
Мокрое полотенце со свистом ударило мальчишку по спине.
— Бабка, я сейчас… я уберу… — зашептал он, бросаясь к осколкам, и пальцы его задрожали.
— Я тебе уберу! — снова свистнуло полотенце. — На кровать! И чтоб не шевелился!
Он забрался на кровать, поджав ноги, и сидел, кусая губы, пока она молча, с каменным лицом собирала осколки, потом вернулась на кухню, увидела лужу и плавающую в ней картошку, собрала её, перемыла, сунула в печь и только после этого села у окна.
Там, у окна, где стекло было мутным от старости и морозов, слёзы сами покатились по щекам, и остановить их она уже не могла, потому что внутри всё давно болело и ныло.
«Почему у всех как у людей?» — крутилась мысль, тяжёлая и липкая. — «А у меня? Мужа схоронила рано, дочь одна осталась, теперь ещё и этот ребёнок на руках. Корми, пои, тащи всё сама. И ведь мало ей этого…»
Мысль тут же свернула туда, куда сворачивала в последние месяцы всё чаще.
«Поехала в город, на вокзал, встретит своего писанного красавца. Тюремщик, надзиратель, будь он неладен. Хороший, говорит. Любовь у них. Три года переписывались. Любовь… в глаза не видела. И жить он теперь тут будет. В моём доме. На моей шее».
Губы сжались.
«Ну уж нет. Я этого зятя быстро со свету сживу. Сам сбежит».
— Бабка, а можно на улицу? — робко донёсся голос из комнаты.
— Иди, — махнула она рукой. — Только шубу надень. И к реке не суйся, лёд вот-вот тронется.
— Ладно, бабка…
Когда они приехали, Агриппина увидела его ещё из окна. Высокий, плечистый, лицо будто ножами резаное, шрамы пересекали щёки и лоб, делая его взгляд тяжёлым и неприветливым.
«Господи, за что мне это», — подумала она, чувствуя, как внутри всё сжимается.
Дверь распахнулась, в дом вошла дочь, за ней — он. Следом, как назло, участковый.
— А я как раз к нему, — усмехнулся тот. — Справку об освобождении проверю, да и посмотрю, что за человек будущий муж.
— Иди, — холодно бросила Агриппина. — Они за столом. Только он мне не зять и никогда им не будет.
Она ушла искать внука, но знала, где он. Гонял с пацанами, как всегда, лишь бы домой не идти. Постояла с соседками, перемолола языками, но вечер поджимал.
У сарая взгляд упал на чурбаны.
«Вот и польза будет», — подумала она и взяла топор.
Замахнулась — и вдруг сильная рука перехватила топорище.
— Тётя Агриппина, дайте я попробую.
Она подняла глаза и встретилась с его взглядом. Спокойным, внимательным, без наглости.
— Пробуй, — буркнула она.
Он провёл пальцем по лезвию, поморщился.
— Тупой. Брусок есть?
— В сарае. Там инструменты мужа.
Он ушёл, и вскоре из сарая донёсся звук наждака. Вышел уже с наточенным топором и колуном, и работа закипела. Чурбаны летели в стороны, поленья складывались в аккуратную поленницу.
К вечеру всё было готово.
Агриппина вышла, посмотрела и впервые за долгое время позволила себе едва заметно улыбнуться.
— У забора ещё брёвна лежат, — сказал он. — Пила есть?
— Не работает.
— Починим.
И починил.
На следующий день сосед-бизнесмен сунул ему деньги за работу, а он молча положил их на стол.
— Возьмите.
Она покачала головой, но внутри что-то дрогнуло.
А потом был день, который перевернул всё.
Мальчишка влетел во двор, задыхаясь.
— Мы на льдинах катались… Ваню унесло…
Река уже оживала, тяжёлые льдины шли одна за другой.
Фекла закричала.
А Гавриил уже бежал, срывая куртку, и через секунду нырнул в ледяную воду.
— Ты мужик? — говорил он мальчику на льдине. — Прыгаем, когда подойдёт большая. Давай руку.
Удар, кровь, крик, и снова течение.
С берега кричали, плакали, кто-то шептал, что пропали.
Но они вышли.
Живые.
В больнице Агриппина стояла у окна и впервые в жизни молилась.
Когда телефон задрожал, она не узнала свой голос.
— Юра… а он?
— Жив. Зашивают.
Она закрыла глаза.
— Хватит реветь, — сказала она дочери, когда трубку положили. — Мужики голодные приедут. С утра не ели.
И в этот момент она поняла, что лёд тронулся не только на реке.
