Мама привезла их в детдом сразу после Нового года, когда снег ещё скрипел под ногами особенно громко, а праздничные огни на улицах не успели погаснуть и всё вокруг будто обманывало своей нарочитой радостью. Девочки плакали, цеплялись друг за друга, не понимая, как так вышло, что дорога, по которой они ехали, больше не ведёт домой, а заканчивается серым зданием с высоким крыльцом и тяжёлой дверью, за которой всё будет иначе.
Пока мать устраивала свою жизнь, а она делала это с завидным упорством, Таня и Люда жили у бабушки. Бабушка была для них всем — домом, теплом, голосом, который по утрам звал завтракать, и руками, пахнущими тестом и валерьянкой. Но в декабре, аккурат под Николу Зимнего, бабушки не стало, и мир для девочек вдруг рассыпался, как стеклянный шарик, который невозможно собрать обратно.
Мать не была пьяницей, не водила мужчин и не ругалась матом, но в её взгляде давно поселилась усталость, перемешанная с обидой на жизнь и на бывшего мужа, который жил так, будто у него никогда не было детей.
— А мне что теперь, всю жизнь на себе этих обуз тянуть? — зло бросила она кому-то по телефону за день до того, как отвезти дочерей в интернат.
В коридоре детдома она суетливо расстёгивала Люде пальтишко, одёргивала Таню, когда та слишком крепко прижимала к себе сестру, и торопливо говорила, словно оправдываясь перед невидимым судом.
— Не ревите, слышите, обстоятельства так сложились, я что, виновата, что у меня жизнь не задалась, вам тут хорошо будет, ещё спасибо скажете.
Люда уже задыхалась от плача, ей было всего три года, и она не понимала слов, но прекрасно чувствовала холод, который шёл от матери, и тревогу, от которой хотелось спрятаться под Танин рукав. Таня, семилетняя, с огромными тёмными глазами, смотрела на маму так, будто пыталась запомнить каждую черту, каждое движение, словно боялась, что если отвернётся, та исчезнет навсегда.
— Не позорьте меня, — зашипела мать, наклоняясь ближе, — я ж не отказываюсь от вас, устроюсь и заберу, на Пасху приеду, вот увидите, на Пасху.
Слова «на Пасху» прозвучали как спасательный круг, и девочки притихли, всхлипывая уже тише, потому что мама сказала, что вернётся, а значит, всё это ненадолго.
Привыкали они тяжело. Детдом пах варёной капустой, хлоркой и чужими слезами. Но воспитатели их жалели, потому что девочки были тихими, не дерзили, не лезли вперёд, всегда держались вместе, словно боялись потеряться даже здесь. Таня покоряла всех своей серьёзностью и взрослыми рассуждениями, а Людочка, белобрысая, пухлая, с вечной улыбкой сквозь слёзы, напоминала маленький тёплый комочек, который хотелось укрыть и защитить.
— Тань, а когда Пасха? — тянула Люда Таню за рукав перед сном.
— Весной, — терпеливо отвечала та, — помнишь, бабушка яйца красила и куличи ставила остывать.
— Помню, — кивала Люда, и на ресницах у неё тут же появлялись крошечные слёзы.
Сама Таня тоже хотела знать, сколько осталось ждать. Она подошла к воспитательнице, Ирине Николаевне, и спросила почти шёпотом, будто боялась спугнуть надежду.
— А когда Пасха?
Та удивилась, потому что обычно дети ждут Новый год или день рождения, но всё же дала Тане маленький календарик, аккуратно обвела нужную дату и объяснила, как считать дни. Таня стала вычёркивать цифры, и каждый зачёркнутый день делал ожидание короче и одновременно страшнее.
В Светлое Воскресенье Люда прибежала к ней с красным яйцом в кулачке и сияющими глазами.
— Тань, сегодня мама приедет, правда, я так рада, а ты рада?
Они ждали весело, потом настороженно, потом всё тише. После тихого часа Таня уже не могла усидеть на месте, а к вечеру, когда стало ясно, что никто не придёт, ей пришлось стать взрослой слишком рано.
— Наверное, автобус застрял, — уговаривала она Люду, — дороги же плохие, воспитатели говорили, мама завтра приедет.
Но мама не приехала ни завтра, ни потом. Девочки придумывали оправдания, верили им сами и всё равно ждали.
Однажды утром Люды не оказалось рядом. Воспитательница, избегая смотреть Тане в глаза, сказала, что младшую забрала мать. Гораздо позже Таня узнала, что на неё мать написала отказ, оставив в детдоме как ненужную вещь. Тане повезло — через два года её нашла тётя Валя, сестра отца, и забрала к себе. Добрая, спокойная женщина, которая не обещала лишнего, но делала всё, что могла. Таня не заметила, как стала звать её мамой.
Годы прошли, Таня выучилась, вышла замуж, родила сына, жила просто и честно, не жалуясь. И вдруг письмо. От Люды.
«Ты, наверное, меня не помнишь, но я всё помню. Я очень хочу тебя увидеть…»
Встреча на вокзале была странной и болезненной. Люда, хромая, шла навстречу и плакала от радости, а Таня ловила себя на том, что смотрит на её одежду, на усталые руки, на слишком покорный взгляд.
— Ты на маму не злись, — тихо говорила Люда за ужином, — ей тоже трудно было.
Таня слушала и чувствовала, как внутри поднимается что-то тяжёлое и горькое. Ночью она не смогла уснуть, а под утро уже знала, что делать.
Поездка в Берёзовку стала последней точкой. Мать не узнала её, говорила холодно, будто перед ней стоял посторонний человек.
— Людка где? — бросила она, — пусть идёт, дел полно.
— Людочка будет жить у меня, — спокойно сказала Таня, чувствуя, как дрожат руки, — я её не отдам.
Когда дверь захлопнулась, а вместо матери вышел усталый мужчина с рюкзаком, Таня поняла, что всё сделала правильно.
Она шла к машине и думала о том, как сложно быть человеком и как на самом деле это просто, если не предавать тех, кто верит тебе безусловно.
И где-то внутри, впервые за много лет, стало немного легче.
