В тот день Агриппине казалось, что судьба окончательно решила добить её, медленно и без всякой жалости, так, чтобы каждое новое утро начиналось с раздражения, злости и тяжёлого предчувствия чего-то ещё более неприятного, чем вчерашнее.
Всё началось с пустяка, с глупого звона в соседней комнате, с хрупкого звука, который мгновенно ударил по нервам сильнее любого крика. Она уронила кастрюлю, даже не заметив, как вода с картошкой разлилась по полу, и бросилась туда, где среди осколков фамильной вазы стоял её внук, маленький, худенький, с испуганными глазами, полными слёз и непонимания.
— Что ты наделал?! — вырвалось у неё так резко, что сама вздрогнула от собственного голоса.
Полотенце, ещё мокрое, тяжёлое, хлестнуло по его спине, и мальчик дёрнулся, не от боли даже, а от обиды, той самой тихой, детской, когда не понимаешь, за что тебя вдруг перестали любить.
— Бабушка, я сейчас уберу, честно…
Он наклонился, торопливо собирая осколки, а она уже не могла остановиться, будто вся её злость, накопленная годами, искала выход и нашла его в самом беззащитном.
— На кровать. И не шевелись.
Когда всё было убрано, картошка перемыта и снова отправлена в печь, Агриппина села у окна, и слёзы потекли сами, без разрешения, без спроса. Она не плакала по вазе, не по внуку и даже не по себе, а по той жизни, которая, как ей казалось, давно пошла не так.
Мужа не стало рано. Дочь осталась одна. И вот теперь эта новость, как приговор: дочь едет из города не просто так, а с мужиком, с будущим мужем, с человеком из тюрьмы, надзирателем, о котором она знала лишь из писем и фотографий.
— Любовь у неё, видите ли… — бормотала Агриппина сквозь слёзы. — Три года переписывались. Даже в глаза не видела, а уже любовь. И кормить мне теперь его, и терпеть, и жить с ним под одной крышей. Нет, не будет ему здесь жизни. Сам сбежит.
Когда внук попросился на улицу, она отпустила его почти безразлично, лишь напомнив про реку и лёд, который вот-вот тронется. В глубине души ей было всё равно, потому что мысли уже крутились вокруг одного — они приехали.
Она увидела его издалека, и сердце неприятно сжалось. Лицо в шрамах, тяжёлый взгляд, широкие плечи. Не зять, а наказание.
Когда они вошли в дом, участковый оказался тут же, будто сама судьба решила проверить этого человека сразу и без поблажек. Агриппина смотрела на него исподлобья, не говоря ни слова, но внутри уже вынесла приговор.
Прошло несколько дней. Дом, двор, сарай — всё было прежним, но что-то медленно, почти незаметно менялось.
Гавриил не лез с разговорами. Он просто делал. Точил тупые инструменты, колол дрова, чинил пилу, помогал соседям, а деньги, которые ему давали, молча клал на стол.
— Возьмите, тётя Агриппина.
Она делала вид, что ей всё равно, но внутри что-то тёплое, давно забытое, осторожно поднимало голову.
А потом случилась река.
Весна в тот год была резкой, без предупреждения. Лёд пошёл внезапно, громко, страшно. Когда прибежал мальчишка с криком, что Ваню унесло на льдине, Агриппина почувствовала, как внутри что-то обрывается, словно кто-то выдернул из неё жизнь.
На реке стоял крик, плач, суета. Льдина с её внуком медленно уплывала к середине, а навстречу неслись огромные глыбы льда.
Фекла кричала, теряя голос. Люди метались, не зная, что делать.
И только Гавриил уже стягивал куртку.
— Стой! Ты что делаешь?! — закричал кто-то.
Он не ответил. Просто нырнул в ледяную воду, будто не чувствовал ни холода, ни страха.
На льдине он говорил спокойно, почти строго, как говорят с мужчинами, даже если перед тобой ребёнок.
— Слушай меня. Сейчас будет больно и страшно. Но если сделаем всё правильно, выживем. Ты понял?
Ваня кивнул, дрожа всем телом.
Когда льдина ударилась о другую, всё произошло за секунды. Кровь, крик, удар, и их понесло дальше.
На берегу уже никто не кричал. Люди просто смотрели, не отрывая глаз, будто молились каждый по-своему.
Когда их выбросило на гальку, Агриппина не сразу поверила, что видит. Она стояла, не чувствуя ног, и только повторяла про себя: живы… живы…
В больнице она впервые за много лет молилась по-настоящему, не формально, а так, как молятся те, кто уже ничего не может изменить сам.
Когда участковый позвонил и сказал, что всё обойдётся, она вырвала трубку из рук дочери.
— А он?
— Зашивают. Но жить будет.
Когда Гавриил вышел к телефону, её голос дрогнул.
— Ну как ты?
— Ничего, тётя Агриппина. Живой.
Она закрыла глаза и вдруг поняла, что всё, что было до этого, больше не имеет значения. Ни тюрьма, ни шрамы, ни её страхи.
— Хватит реветь, — сказала она дочери. — Мужики голодные приедут.
И в этих словах было больше любви, чем во всех её прежних попытках быть строгой и сильной.
Потому что иногда чужой человек приходит в дом, чтобы спасти не только ребёнка, но и сломанную веру в людей, которую ты сама уже давно похоронила.
