Иногда кажется, что жизнь уже прошла самое тяжёлое, когда дети выросли, получили образование, научились зарабатывать, строить отношения и делать собственный выбор, а ты наконец можешь выдохнуть и пожить без постоянного страха за каждый их шаг.
Но именно в этот момент, когда, казалось бы, всё позади, начинается самый болезненный этап — когда взрослые дети перестают видеть в тебе человека и начинают видеть ресурс, источник решений и удобств, который, по их мнению, обязан работать безотказно и без права на собственную волю.
У меня двое детей — сын и дочь.
Я всегда старалась быть справедливой, даже когда это давалось тяжело, даже когда проще было махнуть рукой и сделать так, как требуют, лишь бы не видеть слёз и не слышать упрёков.
Сын вырос спокойным, рассудительным. Женился он без драм и скандалов, выбрав девушку, которая сразу показала, что умеет не только любить, но и жить. В их доме всегда был порядок, не показной, а настоящий, в мелочах, в быту, в отношении друг к другу. У них появился ребёнок, они переехали в другой город, где у невестки была своя квартира, а у сына — стабильная работа. Я никогда не чувствовала, что он ждёт от меня чего-то большего, чем материнская поддержка и редкие разговоры по телефону.
С дочерью всё было иначе с самого начала.
Светлана жила чувствами, резкими, яркими, иногда разрушительными. Она могла влюбиться так, словно завтра не существует, и если кто-то пытался её остановить, сразу воспринимала это как предательство. Когда она познакомила меня с Дмитрием, я долго молчала, подбирая слова, потому что понимала — любое неосторожное замечание будет воспринято в штыки.
— Мама, только не начинай, — сказала она тогда ещё до того, как я успела что-то произнести. — Я знаю, что ты сейчас скажешь.
— Я пока ничего не сказала, — ответила я, стараясь говорить спокойно. — Я просто хочу понять, как вы видите свою жизнь дальше.
— Мы любим друг друга, — уверенно сказала Светлана. — А дальше как-нибудь разберёмся. Не все же обязаны жить по плану.
Я посмотрела на Дмитрия, который стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и попыталась задать ему простой, человеческий вопрос.
— Дима, а ты сам как думаешь, что дальше? Работа, жильё, семья?
Он пожал плечами.
— Ну… работать буду. Сейчас на стройке, потом видно будет. Главное, что мы вместе.
Эти слова не принесли мне спокойствия, но я промолчала.
Перед свадьбой выяснилось, что Дмитрий живёт в общежитии. Светлана сказала, что большой праздник им не нужен.
— Мам, у нас нет денег на банкет. Мы не хотим влезать в долги. Посидим в кафе, по-семейному.
Я согласилась. Мне было важнее не форма, а суть, и именно тогда, за тем самым скромным столом, я сказала:
— У меня есть квартира после мамы. Она сейчас пустует. Вы можете там пожить, чтобы не мотаться по углам.
Светлана посмотрела на меня с благодарностью, Дмитрий кивнул, но ни тогда, ни позже не прозвучало ни слова о том, что квартира кому-то дарится или передаётся навсегда. Для меня это было временное решение, помощь, а не отказ от будущего.
Я сознательно не хотела ни продавать, ни сдавать эту квартиру. После смерти мужа мы сделали там ремонт, вложив всё, что могли, и я слишком хорошо знала, как легко можно потерять то, что создавалось годами. Я хотела сохранить её для обоих детей, чтобы потом, когда меня не станет, они разделили всё поровну и не обвиняли друг друга.
Прошло время, и однажды Светлана сказала:
— Мам, мы с Димой решили переехать к нему. Там проще. Его семья рядом, помогут, поддержат.
Я удивилась, не скрывая этого.
— Ты уверена? Ты только начала строить карьеру. Здесь у тебя работа, перспективы. Ты же всегда хотела большего.
— Здесь ему тяжело, — резко ответила она. — Он чувствует себя чужим. А там свой город, свои люди. Да и брату его надо помочь дом достроить.
— Света, — сказала я, стараясь не повышать голос, — если бы там всё было так легко, Диме не пришлось бы ехать в Москву работать на стройке.
— Ты опять всё усложняешь, — отрезала она. — Мы взрослые. Мы сами решим.
Она уехала, бросив работу, планы, всё, что строила. Я переживала, звонила, но слышала в ответ только бодрые слова, за которыми всё чаще проступала усталость.
Через пять месяцев она вернулась.
— Мам, я ненадолго, — сказала она с порога. — Нужно кое-что решить с квартирой, а потом обратно. Дима меня ждёт.
— С какой квартирой? — спросила я, не понимая, куда она клонит.
Светлана посмотрела на меня с искренним удивлением.
— С бабушкиной. С той, где мы жили. Ты же нам её подарила.
Я почувствовала, как внутри всё оборвалось.
— Света, подожди, — сказала я медленно. — Я никогда не говорила, что дарю вам эту квартиру.
— Мам, ну как это не говорила? — повысила она голос. — Ты сказала, что это наш дом. Мы там жили как семья.
— Я сказала, что вы можете там жить, — ответила я. — Это разные вещи.
Она села, вздохнула и заговорила быстро, словно давно готовилась к этому разговору.
— Я беременна. Скоро декрет. Там работы нет, мы живём только на зарплату Димы, а её не хватает. Мы экономим на всём, понимаешь? А ребёнок — это расходы. Нам нужна стабильность. Мы хотим сдавать квартиру или продать её и купить что-то там.
— Я понимаю, что вам трудно, — сказала я, сдерживая дрожь в голосе. — Но продавать или сдавать эту квартиру я не разрешу. Это общее имущество, и оно должно остаться для вас обоих.
Светлана заплакала, и вместе со слезами полились обвинения.
— Его мама говорит, что ты поступаешь несправедливо. У них всё честно: одному сыну дом, другому квартира. А ты что делаешь? Ты лишаешь нас будущего. Люди специально переезжают в деревню, чтобы сдавать московское жильё и жить спокойно, а ты держишься за стены.
— Я держусь не за стены, — ответила я. — Я держусь за справедливость.
— Какая справедливость? — почти кричала она. — У брата есть квартира жены, а у нас ничего!
— Сегодня есть, завтра нет, — сказала я. — Я не хочу, чтобы один ребёнок получил всё, а другой остался ни с чем.
Этот разговор не привёл ни к чему.
Светлана уехала в тот же вечер, беременная, обиженная, не простившись толком. Я осталась одна в тишине и впервые за долгое время почувствовала, как тяжело быть матерью, которая не готова отдать всё, даже если за это придётся заплатить одиночеством.
Я не знаю, что будет дальше.
Но я знаю одно — иногда любовь к детям не означает согласие на всё, а справедливость может выглядеть жестокой, даже если она единственно возможная.
