Когда Наталья открыла дверь, мир внутри неё будто на мгновение замер, а затем сжался в тугой болезненный узел, потому что на пороге стояла свекровь, и в этот момент Наталья держала на руках Анюту, наполовину раздетую, горячую от слёз и бессонницы, с тяжёлой головой, прижатой к её плечу, и чувствовала, как собственные руки дрожат от усталости, от трёх часов бесконечного укачивания, от ощущения, что она вот-вот рассыплется на куски, если ещё хоть минуту не сможет положить ребёнка.
Глаза у неё были красные, веки опухшие, волосы выбились из пучка и липли к вискам, голос сел так, словно она несколько дней подряд кричала, хотя на самом деле она почти не говорила — просто не было сил.
Галина Петровна вошла без суеты, спокойно, так, как входят люди, привыкшие держать себя в руках, и её взгляд, быстрый, цепкий, скользнул по комнате, по неубранным поверхностям, по разбросанным детским вещам, по недопитой кружке с остывшим чаем, стоявшей на подоконнике, словно забытая жизнь.
— Не спит, — сказала она не вопросом, а утверждением.
Наталья кивнула, потому что слова застряли где-то глубоко внутри, там же, где давно поселилась усталость.
— Не спит, — выдохнула она наконец, едва слышно, словно боялась, что от громкого звука ребёнок снова закричит.
— А ты сама когда последний раз лежала спокойно, не прислушиваясь к каждому её вздоху, — продолжила свекровь, и в голосе её была строгость, но не та, что ранит, а та, что держит форму, как каркас, не давая всему рухнуть.
Наталья опустила глаза.
— Я уже не помню, — призналась она, чувствуя, как от этого признания становится стыдно, будто она совершила что-то неправильное. — Она успокаивается только на руках, я её кладу — и всё начинается сначала.
Галина Петровна подошла ближе, протянула руки.
— Давай сюда внучку.
Наталья на секунду замешкалась, но сил спорить не было.
— Я заберу её к себе, — спокойно сказала свекровь. — Покатаю на машине, она там всегда засыпает. А ты ляжешь. Просто ляжешь. Через пару часов привезу.
Муж молча взял сумку с детскими вещами, не задавая вопросов, словно понял всё без слов, и через несколько минут дверь за ними закрылась, оставив Наталью в тишине, которая сначала показалась оглушающей, а потом пугающе пустой.
Она опустилась на диван, не раздеваясь, не убирая волосы, не думая ни о чём, и впервые за долгое время почувствовала, как тело вдруг стало тяжёлым, как будто кто-то выключил внутри неё мотор, работавший без остановки последние месяцы.
Свекровь всегда вызывала у неё странное напряжение, не потому что была злой или грубой, нет, в ней просто было что-то такое, от чего Наталья автоматически выпрямляла спину, начинала подбирать слова, проверять себя, словно находилась на экзамене, где нельзя ошибиться. Невысокая, сухощавая, с прямой осанкой и спокойным, чуть холодным лицом, она умела одним взглядом показать своё отношение, и Наталья это чувствовала с самого начала.
С будущим мужем они были знакомы ещё со школы, дружили, смеялись, мечтали, и их отношения развивались так естественно, что свадьба казалась просто логичным продолжением, а не каким-то прыжком в неизвестность. Родители помогли, как смогли, купили участок под Москвой, вместе построили дом, и в тот день, когда им вручили ключи, Галина Петровна подняла бокал и сказала:
— Живите долго и счастливо.
Наталья тогда запомнила эти слова и почему-то решила, что счастье обязательно должно выглядеть правильно, аккуратно, без трещин, без лишнего шума, без слабости.
Они старались, обустраивали двор, сажали цветы, Наталья возилась с клумбами, радовалась каждому ростку, жили просто, но спокойно, без нужды, без долгов, и свекровь никогда не вмешивалась в их быт, не давала советов без просьбы, не учила жить, но Наталья всё равно каждый раз перед её приездом начинала суетиться, убирать, готовить, доказывать, будто кто-то требовал от неё отчёта.
О беременности она первой сказала именно ей, не мужу, не своей матери, потому что внутри жило странное желание быть принятой, одобренной, правильной.
Анюта родилась почти в срок, на тридцать девятой неделе, словно подарок ко дню рождения свекрови, и первые недели Наталья ещё держалась на энтузиазме, на гормонах, на ощущении, что вот она, настоящая жизнь, но очень скоро стало ясно, что ребёнок беспокойный, сон рвётся на короткие куски, ночи превращаются в бесконечные качания, дни сливаются в один длинный, вязкий поток усталости.
Она брала дочь в кровать, засыпала сидя, ела на ходу, худела, не замечая этого, а когда мать говорила ей:
— Ты совсем себя загоняешь, давай я побуду с ней, ты поспишь,
Наталья упрямо отвечала:
— Нет, я справлюсь.
Она хотела быть идеальной, не жаловаться, не просить, не показывать слабость, и даже когда молока стало меньше, когда силы уходили, она убеждала себя, что всё нормально, что так и должно быть.
Визит свекрови был неожиданным, она позвонила уже у двери, и в тот день Наталья даже не успела привести себя в порядок, в доме царил беспорядок, отражавший её внутреннее состояние, но Галина Петровна ничего не сказала, не упрекнула, не подняла бровь, просто посмотрела, предложила забрать внучку и ушла.
Когда они вернулись, Наталья встретила их в идеально чистом доме, окна блестели, пол был вымыт, в духовке остывал вишнёвый пирог, и она улыбалась, но в глазах стояли слёзы, потому что внутри было пусто, выжжено, словно она отдала последние силы не на отдых, а на доказательство своей состоятельности.
— Мы не будем оставаться на ужин, — сказала свекровь тихо, оглядывая комнату. — У вас слишком чисто.
Наталья не сразу поняла смысл этих слов, а потом Галина Петровна продолжила, и голос её был ровным, без обвинений, но от этого ещё более тяжёлым.
— Мы забрали Анюту не для того, чтобы ты мыла полы и пекла пироги. Мы сделали это, чтобы ты поспала. Чтобы ты восстановилась. Ты нужна своему ребёнку живой, а не идеальной. Силы важнее порядка. И если тебе тяжело, ты не обязана справляться одна. Мы рядом. И муж рядом. Просто нужно позволить себе это принять.
Она махнула рукой и вышла, оставив Наталью стоять посреди вылизанной до блеска квартиры, где вдруг стало невыносимо тихо и пусто, и только тогда Наталья поняла, как сильно она устала, как долго она запрещала себе быть слабой, и как много ей ещё предстоит учиться — не быть идеальной, а быть живой.
Этот урок она действительно запомнила навсегда.
