— Ты что, всерьёз верила, что я на тебе женюсь?
Эта фраза прозвучала так буднично и легко, будто речь шла не о жизни, не о чувствах, не о будущем, а о случайно пролитом кофе или сорванной встрече. Он сказал это без злобы, без раздражения, почти с усталой снисходительностью человека, который уже всё для себя решил и не собирался больше ничего объяснять.
— Аня, ты хорошая девочка, правда, — продолжил он, не глядя ей в глаза, словно оправдываясь больше перед собой, чем перед ней. — Но нам пора заканчивать. Ты встретишь другого, нормального, своего. Не надо драм, ладно? Ну не плачь.
Она смотрела на него и не понимала, где находится. Комната расплывалась, воздух словно стал густым и тяжёлым, а слова долетали до неё обрывками, как чужие голоса в длинном пустом коридоре. Она слышала его губы, видела, как они двигаются, но смысл доходил не сразу, будто сознание отказывалось принимать происходящее.
— Почему… — наконец выдавила она, с трудом узнавая собственный голос. — Витя, почему? У нас же всё было хорошо. Ты смеялся, ты был счастлив. Ты говорил, что любишь меня.
Он усмехнулся, чуть перекосив губы, и эта усмешка обожгла сильнее любой пощёчины.
Аня всегда была из тех девочек, которых не замечают. Скромная, тихая, с аккуратной причёской и вечными тетрадями под мышкой, она растворялась в учёбе и старательно делала вид, что ей и так хорошо. Подруги посмеивались, называли её серой мышью, а родители с ранних лет повторяли одно и то же, будто заклинание.
— Держись подальше от мужчин, Аня. Красиво говорят — больно делают. Не верь никому.
Она слушала, кивала, но внутри росло простое и упрямое желание — быть счастливой, вопреки страхам, предостережениям и чужому опыту. Хотелось дома, где пахнет ужином, сильного плеча рядом и детского смеха по утрам. Хотелось обычной жизни, за которую не стыдно и не страшно.
Виктор появился неожиданно и легко, как будто сам пришёл из этой мечты. Он улыбнулся, поблагодарил за найденный кошелёк, заговорил так искренне, что у неё задрожали пальцы. Потом было кафе, долгие разговоры, неловкие поцелуи у подъезда и ощущение, что с ней, простой и незаметной, происходит что-то настоящее.
Она верила каждому слову, потому что хотела верить. Верила, когда он говорил о любви, когда готовил ужин и смеялся, обнимая её сзади, когда шептал, что она особенная и единственная. Она берегла себя, берегла его и берегла это чувство, как хрупкое стекло.
И именно сегодня она собиралась сказать ему о ребёнке. Сказать осторожно, тихо, с надеждой увидеть радость в его глазах.
— Почему? — она дёрнула его за рукав, словно пытаясь удержать реальность. — Ты же не мог всё это притворяться.
— Ну ты же не ребёнок, Аня, — он тяжело вздохнул. — Ты правда думала, что я на тебе женюсь? Ты для меня была… ну, развлечением. Прикольно, кстати, что у тебя до меня никого не было. Мне с тобой было легко. Надеюсь, и тебе тоже. Мы нормально провели время, месяц — это неплохо. А сегодня моя жена с дочкой возвращаются с моря, так что тебе пора. Мне ещё квартиру привести в порядок.
Слова ударяли одно за другим, не давая опомниться. Она почувствовала, как внутри что-то обрывается, сжимается в узел и начинает медленно, мучительно болеть.
— Какая жена… — её голос сорвался. — Какая дочь… Ты же клялся. Я тебе верила. Я люблю тебя. Я беременна.
Он рассмеялся коротко и неприятно, словно услышал плохую шутку.
— Не прокатит. Со мной такие номера не проходят. Держи.
Он сунул ей в руку смятые купюры, не глядя, словно откупался.
— Вот чего ты хотела, да? Всё, Аня, давай без сцен. Уходи.
Через минуту она уже стояла на лестничной площадке. Дверь захлопнулась. Деньги жгли ладонь. Она смотрела на них несколько секунд, потом резко швырнула под дверь и, не помня себя, выбежала на улицу.
Город жил своей вечерней жизнью. Машины ехали, люди спешили, кто-то смеялся, кто-то говорил по телефону, и только она шла, вытирая слёзы рукавом, иногда оборачиваясь, надеясь на невозможное — вдруг догонит, вдруг позовёт, вдруг скажет, что всё это глупая шутка. Но чуда не было.
Комнату она снимала у Людмилы Петровны, бывшей актрисы, женщины с усталыми глазами и мягким голосом. Та сразу поняла, что случилось, и без лишних вопросов усадила её на кухне, налила воды.
— Бросил?
Аня кивнула, и слова полились сами, путаясь и захлёбываясь.
— Он сказал, что я была развлечением… У него жена… Я беременна…
Людмила Петровна слушала молча, а потом тяжело вздохнула.
— Возвращайся к родителям. Решать всё равно тебе, но одной сейчас нельзя. Я когда-то тоже выбрала не ту дорогу и осталась одна.
В деревне всё вскрылось быстро. Мать плакала и кричала, говорила об учёбе, позоре и загубленной жизни. Она тянула дочь к остановке, к больнице, к подруге-врачу, будто пыталась вырвать эту беду с корнем.
— Ты же ещё ребёнок, Аня. Мы всё решим. Отец не должен знать.
Но отец узнал. Узнал по ночным рыданиям, по чужой тишине в доме и по тому, как дрожали руки у жены.
— Почему мне не сказали? — его голос был глухим и злым. — Я что, лишний? Ты хоть понимаешь, чем это может закончиться? Пусть переводится на заочное. А внука мы вырастим.
Аня плакала у него на плече, впервые чувствуя не стыд и страх, а опору.
Годы пошли иначе. Работа, заочное обучение, бессонные ночи и маленький Ваня, в котором было что-то родное и сильное. Он рос, смеялся, держал её за руку, и с каждым днём боль становилась тише.
В школе она встретила Дмитрия. Всё началось с отвёртки и неловкой улыбки, а закончилось семьёй, где её сын стал любимым, а прошлое — просто прошлым.
Спустя годы Виктор стоял на крыльце, постаревший и потерянный, и задавал вопросы, на которые уже не имел права.
— Это мой сын?
— Нет. У него есть отец.
Она ушла, не оглядываясь, потому что впереди была жизнь, которую она выстрадала, выстояла и заслужила.
