Иногда молчание кажется единственным способом сохранить мир, даже если этот мир держится на сжатых зубах, стертых ладонях и умении улыбаться тогда, когда внутри все давно кричит. Я прожила в таком молчании десять лет, научившись стирать чужие рубашки, готовить чужие праздники и проглатывать слова, которые каждый раз хотелось бросить в лицо тем, кто называл это семьей.
Юбилей нашей свадьбы должен был стать торжеством, красивой датой, подтверждением того, что мы выдержали, что прошли через все и остались вместе. Большой стол, накрытый в гостиной, белая скатерть, блеск бокалов, запах запеченного мяса и специй, над которыми я стояла с самого утра, потому что, как всегда, считалось естественным, что все делаю я, ведь мне же «не на работу с утра бежать».
Свекровь, Тамара Павловна, сидела во главе стола с выражением спокойного превосходства на лице, словно хозяйка положения, которое никто и никогда не смел оспаривать. Она подняла бокал первой, и все разговоры тут же стихли.
— Ну что ж, за юбилей, — произнесла она торжественно, смакуя каждое слово. — Десять лет, это вам не шутки. Не каждая выдержит.
Она перевела взгляд на сына, и в этом взгляде было столько гордости, будто именно она каждый день жила нашу жизнь.
— Илюша, ты у меня молодец, настоящий мужчина вырос, — продолжила она, а затем повернулась ко мне. — А тебе, Олечка, я желаю терпения. С нашим-то характером оно ой как пригодится.
Улыбка на ее лице была безупречной, отточенной годами, с мелкими морщинками у глаз, которые почему-то всегда напоминали мне следы когтей. Я сцепила пальцы под столом так сильно, что почувствовала боль в суставах, но не позволила себе ни вздоха, ни тени недовольства.
Десять лет. Десять лет поздравлений, звучащих как напоминание о моем месте, о том, что я здесь не равная, а терпеливое приложение к их сыну, брату, племяннику.
— Мама, мы оба молодцы, — спокойно, но твердо сказал Илья и слегка сжал мою руку под столом, будто извиняясь за все, что сейчас звучало вслух.
— Ой, да кто бы спорил, — лениво отмахнулась его сестра Марина, вращая бокал между пальцами. — Оля у нас вообще героиня. И дом на себе тянет, и ужин на двадцать человек сама приготовила, и еще со своими куколками возится.
Слово «возится» она произнесла с таким оттенком, что мне стало ясно: она вложила в него все свое пренебрежение. Мои куклы. То, что родилось из бессонных ночей, из тихих часов, когда весь дом спал, а я шила, потому что только тогда могла быть собой, а не удобной тенью.
— Кстати, о куклах, — оживилась Марина, словно только сейчас вспомнила о чем-то важном. — У моей Катеньки в лицее благотворительная ярмарка намечается.
Она сделала паузу, наслаждаясь вниманием.
— Детям-сиротам помогать надо, дело святое, — продолжила она. — Сделай штук пятьдесят своих зайчиков. Тебе же для доброго дела не жалко.
Я медленно подняла на нее глаза. Пятьдесят. Это был не просто большой заказ, это был месяц моей жизни, вырванный из графика, сорванные договоренности, бессонные ночи, которые и так уже давно стали нормой.
— Марина, это невозможно сделать быстро, — вмешался Илья, и в его голосе впервые за вечер прозвучала жесткость. — У Оли заказы расписаны на два месяца вперед, она спит по четыре часа.
— Заказы? — искренне удивилась Тамара Павловна, откладывая бокал. — Какие еще заказы, сынок. Кто вообще это покупает. Оля же для души этим занимается, от скуки. Сидит дома, не работает.
Слова упали в воздух тяжелыми каплями, липкими и холодными. Я слышала их уже не раз, в разных вариациях, но каждый раз они били так, будто впервые.
— Я бы помогла, Марина, — тихо сказала я, чувствуя, как голос предательски глохнет, — но пятьдесят штук я просто физически не смогу сделать.
— Да ладно тебе, — надула губы Марина. — Ты же целыми днями ничего не делаешь. Ну, кроме готовки и стирки. А тут престиж семьи. Все увидят, какая у брата жена рукодельница, не просто так его хлеб ест.
Я посмотрела на Илью. Его скулы напряглись, взгляд потемнел, и я знала этот знак. Еще секунда — и будет взрыв, крики, слезы, хватание за сердце. Сценарий, отработанный до автоматизма.
Именно поэтому я всегда молчала. Ради него. Ради иллюзии мира, который существовал лишь потому, что я соглашалась быть удобной.
— Знаешь, Марина, — неожиданно для себя самой сказала я громко, — ты права.
Все взгляды мгновенно устремились ко мне. Даже Илья смотрел с удивлением.
— Я действительно трачу деньги твоего брата, — продолжила я, сделав паузу. — Каждый месяц. Когда оплачиваю аренду его офиса.
Первой рассмеялась Марина, громко, с показным весельем, запрокинув голову.
— Оль, ты перегрелась у плиты. Какой еще офис. У Илюши все отлично, он сам кому угодно оплатит аренду. Какие сказки.
— Я не сочиняю, — спокойно ответила я, не отводя взгляда. — Полгода назад у Ильи возникли серьезные проблемы. Партнер подвел, сорвался контракт. Чтобы фирма не рухнула, понадобились деньги. Мои деньги.
Тамара Павловна с грохотом поставила бокал на стол, и вино разлилось по скатерти.
— Что ты несешь, — прошипела она. — Илья, это правда. Ты позволил ей говорить, что она тебя содержит.
Илья тяжело вздохнул и накрыл мою руку своей.
— Мама, это правда. Без Оли я бы уже объявлял банкротство. Я хотел рассказать позже.
В комнате повисла тишина, густая и звенящая.
— Значит, вы держали нас за дураков, — медленно произнесла свекровь, переводя взгляд с сына на меня. — Ты молчал, а ты, — она впилась в меня глазами, — наслаждалась тем, что мой сын от тебя зависит.
— Я наслаждалась тем, что он не потерял дело всей своей жизни, — ответила я, чувствуя, как внутри все дрожит. — И я не играла. Я работала. После того как один дизайнер написал обо мне, заказы пришли со всей страны.
— Да какая это работа, — снова вмешалась Марина. — Сидишь дома, в тепле, шьешь игрушки. Вот и загордилась.
— Я не загордилась, — сказала я. — Я просто перестала быть бесплатной.
Тамара Павловна резко поднялась из-за стола.
— Я этого так не оставлю, — бросила она. — Не позволю какой-то швее разрушать мою семью.
Она вышла в гостиную, и я знала, что она ищет там, на комоде у окна, коробку с тем самым подарком, который должен был стать символом юбилея.
Я сидела, не двигаясь, чувствуя, как десять лет молчания наконец-то отпускают меня, оставляя после себя не пустоту, а странное, тяжелое облегчение, будто я впервые за долгое время позволила себе дышать полной грудью, даже если этот вдох был болезненным.
