Гроза без дождя
В крошечном городке, затерявшемся среди бескрайних степей, воздух сгустился, будто перед душераздирающим криком. Пять дней без единой капли дождя превратили улицы в выжженную пустыню. Брусчатка раскалилась докрасна, испуская зной, словно лист железа в кузнице, и казалось, будто весь город замер, боясь шелохнуться. Каждый звук резал слух: скрип калитки, едкий запах дешёвого одеколона от прохожего, звон вилки о тарелку. Даже муха, бившаяся о стекло, гудела, как тревожная сирена, будто чуяла беду, о которой люди пока не догадывались.
Марина проснулась глубокой ночью от чувства, что за ней следят. Не взгляд, а сама тяжесть чужого присутствия, словно в углу комнаты притаился невидимый гость. Она замерла, вслушиваясь в тишину своей однокомнатной хрущёвки. Душно. Окна оставались закрыты — в этом районе ночь приносила не прохладу, а рёв моторов, пьяные перебранки и смрад махорки. Воздух стоял густой, как в подполье старого дома. Всё тело горело, но не от жары — будто внутри копилось что-то, что годами разъедало её.
На кухне неожиданно закапал кран. Марина приподнялась, прислушалась. Кап. Тишина. Ещё кап. Она встала, босиком прошлась по полу, обходя скрипучие доски — словно боялась разбудить кого-то, хотя знала: в квартире никого нет. На полу валялись осколки разбитой кружки — острые, как лезвие. Рядом лужа воды, не просто капли, а целая, будто кто-то пролил стакан. Круглая, неподвижная, чужая. Марина застыла. Она жила одна. Всегда одна. Но сейчас в этом вдруг возникли сомнения.
Погасив свет, она вернулась в спальню. Сон не шёл. Простыня прилипала к телу, подушка казалась раскалённым кирпичом. Марина ворочалась, пытаясь поймать хотя бы намёк на ветерок. Внутри поселилось что-то — не голос, не образ, а тень. Будто кто-то молчал рядом, и это молчание давило сильнее криков. Оно не пугало, но изматывало, как трещина на стекле, что вот-вот разойдётся.
Утром в телефоне ждало сообщение от матери:
«Почему молчишь? Отцу хуже. Мы не знаем, что делать. Если бы ты тогда не уехала…»
Слово «тогда» впилось, как нож. Будто мать до сих пор держала её за тот день, за ту дверь, что захлопнулась с оглушительным стуком. Марина не ответила. Три года прошло с тех пор, как она сбежала из родного села. Не из-за ссор, не из-за обид. Её дом был как бочка с порохом: каждое слово — искра, каждый взгляд — укор. Отец пил. Мать молчала. Марина сбежала. Не к свободе, а к возможности дышать. Тогда она выбрала себя. Теперь не была уверена, осталось ли в ней что-то от той девушки.
На работе всё валилось из рук. Кофе пролился на отчёты, компьютер завис на полуслове, клиент орал из-за пустяковой ошибки. Коллеги судачили о сплетнях, моде, чужих семьях, а в ушах у Марины звенело — тонко, пронзительно, как перед потерей сознания. Начальник косился, словно ждал её провала. Она чувствовала себя струной, вот-вот готовой лопнуть, и знала: искра уже близко, но ударит не наружу, а внутрь.
Вечером, возвращаясь домой, Марина заметила старушку на лавочке у подъезда. Та держала в руках пожелтевшую газету — «Известия» десятилетней давности. Агафья Кузьминична. Когда-то она дежурила в подъезде, ругала ребятишек за разбитые лампочки. Была строгой, но справедливой. Теперь сидела, как призрак из прошлого, с лицом, на котором время стёрло все краски. Глаза её были полуприкрыты, но, когда Марина подошла, старуха заговорила:
— К родителям бы съездила, Маришка, — шепнула она, не поднимая головы.
Марина остановилась. Слово «родители» ударило, как выстрел.
— Откуда вы…
— Отца твоего видела. У окна стоял, будто кого ждёт. А мать чай пьёт, молчит. Ты у них одна.
— Я… — начала Марина и замолчала. Кивнула, как провинившаяся школьница. Внутри что-то щёлкнуло. Не боль, не стыд. Скорее, долг. Или остатки тепла, что ещё не остыли.
НОна вернулась домой, собрала вещи, и на рассвете села в автобус, который вёз её туда, где ждали.
