Поезд мчался сквозь ночь, увозя Василису Петрову в маленький городок Елец, окутанный вечерними сумерками. Проводница, женщина с усталыми глазами, мельком взглянула на неё, будто узнавая в её чертах что-то знакомое — отголосок старой истории, которую давно забыли.
— Верхняя полка? — спросила она, хотя билет уже лежал в её руках, словно предлагая Василисе этим простым вопросом вернуться в реальность.
— Да, двадцать второе место, — тихо ответила Василиса.
Вагон был почти пуст, пропитан запахом железа, крепкого чая и чужих судеб, таких же тяжёлых, как осенний ливень. Василиса бросила рюкзак на полку — небрежно, будто вещи давно перестали иметь значение. Потрёпанные джинсы, выцветшая куртка, волосы, собранные в небрежный хвост. Ей было тридцать восемь, но последние месяцы она словно растворилась в своей жизни, став тенью прежней себя.
Она возвращалась в родной город впервые за восемь лет — не на праздник, не по зову сердца, а потому что мать умерла. Внезапно. Инсульт. Как в плохой мелодраме, где никто не знает, что сказать. Только в кино герои находят нужные слова, а у Василисы не было ни слов, ни оправданий, ни уверенности, что эта поездка вообще нужна.
Они не разговаривали три года. Мать не приняла её уход, не поняла её новой жизни — одинокой, но честной. «Безрассудство», — говорила она, осуждая каждый шаг дочери. Василиса же не могла простить её молчания — холодного, как зимний ветер, и такого же неумолимого. Их общение свелось к редким открыткам на Новый год и пустым звонкам, обрывающимся неловкой паузой. А теперь — конец. Без последних слов, без шанса на примирение.
Василиса пристроилась у окна, налила кофе из термоса. Густой, горький, он был единственным, что удерживало её в реальности. Поезд трогался, и за окном мелькала серая мартовская равнина — бесконечная, унылая, как её собственные мысли.
На нижней полке сидела девушка лет двадцати, в наушниках и кедах с оторванными шнурками. Она пила газировку, открывая новую банку с громким шипением, будто этот звук придавал ей сил. Их взгляды встретились, и девушка улыбнулась — просто, без фальши.
— Куда едете? — спросила она, и в её голосе было что-то живое, почти дерзкое, но тёплое.
Василиса вздрогнула.
— На похороны, — ответила она резко, будто сорвала с души занозу.
— Сочувствую, — тихо сказала девушка. — Близкий человек?
Слово «мать» застряло в горле, как ком.
— Мать, — прошептала Василиса.
Девушка кивнула, протянула банку с лимонадом.
— Хотите? Кислая, но бодрит.
Василиса рассмеялась — впервые за долгое время. Смех прорвался, как луч солнца сквозь тучи. Она сделала глоток, и кислота напомнила детство: лето, лимонад из холодильника, мамин голос, зовущий с улицы.
— Спасибо.
Они молчали, но тишина была не тяжёлой, а тёплой, как вязаный плед.
Поздно ночью Василиса достала старую фотографию — пожелтевшую, с загнутым уголком. На ней она, мать и их кот Васька. Василиса в шапке с помпоном, мать с тёплой улыбкой, а кот щурится на солнце. Васька умер, когда ей было пятнадцать, и она рыдала, не находя утешения. Мать тогда просто села рядом, положила руку ей на плечо, и они молчали.
— Она была хорошей? — спросила девушка.
Василиса повертела снимок в пальцах.
— Настоящей. Иногда жёсткой, упрямой, но честной. И это самое важное.
Девушка отвернулась, пробормотала:
— Мне бы такую маму…
Поезд нёсся сквозь темноту. Василиса не спала, думая, что, может, стоило писать письма, звонить, не сдаваться. Но жизнь не даёт черновиков.
Утром, выходя на перрон, она хотела оставить фотографию в купе, но передумала. Память — это не билет, который можно выбросить.
Проводница кивнула ей на прощанье:
— Счастливого пути.
— И вам лёгкой дороги.
Впереди был Елец — город, который помнил её детство, но теперь казался чужим. Квартира с теми же книгами, шторами, запахом кофе. Только мамы не было.
Но она приехала. Поздно, но приехала.
Потому что иногда дорога — это и есть ответ. Даже если на перроне тебя никто не ждёт.
